Марк Твен - Принц и нищий [Издание 1941 г.]
— Это шутка? — с ледяной торжественностью возразил Гендон. — Эта твоя шутка носит в законе название, — ты знаешь какое?
— Я этого не знал! Может быть, я был неосторожен. Мне и в голову не приходило, что это уже носит название… Я думал, что я первый изобрел такую шутку.
— Да, она имеет название. В законах она называется non compos mentis lex talionis sic transit gloria munidi.[30]
— Ах, господи!
— И наказание — смертная казнь.
— Господи, помилуй меня, грешного!
— Воспользовавшись преимуществами своего положения, ты захватил за бесценок чужую собственность, стоимостью свыше тринадцати пенсов с половиною; а это в глазах закона есть умышленная недобросовестность, вероломство, превышение власти, ad hominem expugatis in statu quo — и наказание за это — смерть на виселице, без выкупа, пощады, покаяния и утешения религии.
— Поддержи меня, ради бога, мой добрый сэр, ноги не держат меня! Сжалься, избавь меня от погибели, и я стану к вам спиной и ничего не буду видеть и слышать.
— Ладно! наконец-то ты поумнел. А поросенка ты отдашь этой женщине?
— Отдам, непременно отдам! И никогда в жизни больше не дотронусь до поросенка, хотя бы сам архангел мне принес его с небес! Ступай, я ради тебя ослеп на оба глаза, я ничего не вижу. Я скажу, что ты силой вырвал у меня из рук осужденного. Дверь в тюрьме ветхая, плохая, я сам выломаю ее после полуночи.
— Выломай, добрая душа, худого от этого никому не будет. Судья сам жалеет этого бедного мальчика, — он не станет проливать слезы и ломать тюремщику кости оттого, что мальчик убежит.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Замок Гендона.
Едва полицейский скрылся из виду, Гендон попросил его величество итти за город и там ждать, пока он сходит в трактир и расплатится по счету. Полчаса спустя два друга уже весело скакали на восток. Королю теперь было тепло и удобно, потому что он сбросил свои лохмотья и оделся в поношенное платье, купленное Гендоном на Лондонском мосту.
Гендон не хотел переутомлять мальчика; он полагал, что дорожная усталость, еда не вовремя и скудный сон будут вредно действовать на его расстроенный ум, тогда как покой, правильная жизнь, свежий воздух несомненно ускорят выздоровление; он жаждал увидеть своего маленького друга здоровым, жаждал освободить его мозг от болезненных видений; поэтому он решил подвигаться к родному дому, которого не видел так давно, не спеша, маленькими переходами, вместо того чтобы, повинуясь голосу своего нетерпения, скакать туда день и ночь.
Проехав миль десять, наши путники добрались до большой деревни и остановились там на ночь в хорошем трактире. Между ними снова установились прежние отношения; во время обеда Гендон стоял за стулом короля и прислуживал ему; раздевал его, укладывал в постель, а сам ложился на полу у порога, закутавшись в одеяло.
Они ехали медленно.
На другой день и еще на следующий они ехали медленно, разговаривая о том, что с ними было после разлуки, и очень забавляли друг друга своими рассказами. Гендон описал подробно свои странствования в поисках короля; рассказал, как «архангел» водил его, словно дурака, по всему лесу и в конце концов, убедившись, что от него не так-то легко отделаться, привел его опять в хижину. Тут старик пошел прямо в спальню и вышел оттуда шатаясь, с сокрушенным видом, говоря, что он рассчитывал застать мальчика уже дома в постели, но не нашел его. Гендон прождал в хижине целый день; но затем потерял всякую надежду на возвращение короля и снова отправился на поиски.
— А старый святоша был действительно очень огорчен, что ваше величество, не вернулись к нему, — сказал Гендон, — это было видно по его лицу.
— В этом я не сомневаюсь, — сказал король и в свою очередь рассказал, что было с ним; выслушав его, Гендон очень жалел, что не убил «архангела».
В последний день пути Гендон был очень возбужден. Он болтал безумолку. Он говорил о своем старике-отце, о своем брате Артуре, приводил разные примеры их великодушия и благородства, с любовью рассказывал о своей Юдифи, и был так счастлив, что даже о Гью говорил по-братски, с нежностью. Он вслух мечтал о предстоящей встрече с родными, о том, какой неожиданностью будет его приезд в Гендонский замок и какую бурю восторгов и радости он вызовет.
Они ехали по красивой местности, мимо домиков и фруктовых садов; дорога шла через широкие пастбища, пологие холмы были похожи на морские волны. После полудня возвращающийся блудный сын все чаще отклонялся от своего пути, взбирался на какой-нибудь бугор и пытался разглядеть сквозь даль крышу родного дома. Наконец он разглядел ее и взволнованно крикнул:
— Вот деревня, мой принц, а вот и замок с ней рядом! Отсюда видны башни; а вон тот лес — это парк моего отца. Теперь ты увидишь, что такое знатность и роскошь! В доме семьдесят комнат — подумай только! — и двадцать семь слуг. Недурной дом для таких, как мы с тобой, а? Ну, торопись, я не в силах дольше сдерживать свое нетерпение!
Но, как они ни торопились, было уже больше трех часов, когда они доехали до деревни. Пока они проезжали через нее, Гендон не умолкал ни на минуту.
— Вот и церковь, обвитая все тем же плющем. Все по-прежнему, ничего не изменилось. А вот гостиница «Старый Красный Лев», вот рыночная площадь. Вот майский шест, вот водокачка, — ничего не изменилось, кроме людей, конечно; за десять лет люди должны измениться; некоторых я как будто узнаю, но меня не узнаёт никто.
Так он болтал не переставая. Скоро они доехали до конца деревни и свернули на узкую извилистую дорогу, обнесенную с двух сторон высокими изгородями, быстро проскакали по ней с полмили, затем через огромные ворота на высоких каменных столбах, украшенных лепными гербами, въехали в сад, полный цветов. Перед ними был величественный замок.
— Приветствую тебя в Гендон-холле, король! — воскликнул Майлс. — О, сегодня великий день! Мой отец и мой брат, и лэди Юдифь наверное так обезумеют от радости, что на первых порах у них не будет ни глаз, ни ушей ни для кого, кроме меня, так что тебя, пожалуй, примут холодно. Но ты не обращай внимания, — это скоро пройдет. Стоит мне сказать, что ты мой воспитанник, что я сердечно люблю тебя, и, ты увидишь, они обнимут тебя ради Майлса Гендона и навсегда дадут тебе приют и в своем доме и в своем сердце!
Гендон соскочил наземь у подъезда, помог королю сойти, потом взял его за руку и поспешно вошел. Несколько ступенек ввели их в обширный покой. Гендон торопливо и бесцеремонно усадил короля, а сам побежал к молодому человеку, сидевшему за письменным столом у камина, где пылал яркий огонь.
— Обними меня, Гью, — воскликнул он, — и скажи, что ты рад моему возвращению! Позови нашего отца, потому что родной дом для меня не дом, пока я не увижу его, не прикоснусь к его руке, не услышу снова его голоса.
Но Гью, слегка удивленный, только откинулся назад и остановил на пришельце долгий, пристальный взор. Этот взор сначала был полон оскорбленного достоинства, затем изменился под влиянием промелькнувшей мысли и засверкал удивлением, смешанным с неподдельным или притворным участием. Потом он мягко произнес:
— У тебя, повидимому, голова не в порядке, бедный незнакомец; ты, без сомнения, много страдал, и люди обходились с тобой неласково, это видно и по лицу твоему и по платью. За кого ты меня принимаешь?
— За кого я тебя принимаю? За того, кто ты есть. Я принимаю тебя за Гью Гендона, — резко сказал Майлс.
Тот продолжал так же мягко:
— А себя ты кем воображаешь?
— Воображение тут ни при чем! Как будто ты не узнаешь во мне своего брата, Майлса Гендона?
Гью, казалось, был радостно удивлен и воскликнул:
— Как, ты не шутишь? Разве мертвые оживают? Дай бог, чтобы это было так! Наш бедный пропавший мальчик вернулся в наши объятия после стольких лет жестокой разлуки! Ах, это слишком хорошо, и поэтому не может быть правдой! Умоляю тебя, не шути со мною! Скорее, идем к свету — дай мне рассмотреть тебя хорошенько.
Он схватил Майлса за руку, потащил его к окну и принялся его осматривать с ног до головы, пожирая глазами, поворачивая во все стороны и сам обходя вокруг, чтобы осмотреть его со всех сторон; а возвратившийся блудный сын, сияя радостью, улыбался, смеялся и кивал головой, приговаривая:
— Смотри, брат, смотри, не бойся, ты не найдешь ни одной черты, которая не могла бы выдержать испытания. Разглядывай меня, сколько душе будет угодно, мой добрый старый Гью! Я в самом деле прежний Майлс, твой Майлс, которого вы считали погибшим. Ах, сегодня великий день, — я говорил, что сегодня великий день! Дай мне твою руку, дай поцеловать тебя в щеку. Я, кажется, умру от радости.
Он собирался обнять брата; но Гью отстранил его рукой, уныло опустил голову на грудь и с волнением сказал:
